«Как странно меняется, как обманывает жизнь»… Эта чеховская строчка вертелась в моей голове весь спектакль. Герои Пристли могли бы воскликнуть вслед за Андреем Прозоровым из «Трех сестер»: «О, где оно, куда ушло мое прошлое, когда я был молод, весел, умен, когда я мечтал и мыслил изящно, когда настоящее и будущее мое озарялись надеждой?» Правда, прошлое Конвеев ушло не безвозвратно: сценически оно оказалось очень близко, в той же самой комнате, за белым легким полотнищем. В композиции заложен временной зигзаг: первый и третий акт пьесы происходят в один и тот же вечер 1919 года, после окончания войны, зато средний, второй, — спустя два десятка лет, в преддверии следующей мировой бойни. Герои имеют возможность вернуться в свою молодость, не подозревающую о том, как печальна, неприятна, а в чем-то и отвратительна будет зрелость. Да, персонажи не знают своего будущего (хотя некоторые его как будто предчувствуют), но его видят зрители и, вновь возвратившись к их легкомысленной юности, понимают, что в ней — истоки ошибок и проступков повзрослевших и постаревших героев.
Александр Баргман, выпустивший премьеру под занавес «Такого фестиваля», посвященного 10-летнему юбилею «Такого Театра», сделал композицию пьесы менее рационалистичной. Не меняя самого текста, устроил антракт ровно в середине, элегантно прервав на полуслове сцену семейного совета. Таким образом, прошлое и будущее перестали быть автономными (заключенными в рамки актов), границы временных этапов оказались проницаемыми. И это не противоречит философии автора, высказанной устами Алана Конвея: «Время — это только призрак. Иначе ему пришлось бы разрушать все, всю вселенную и снова воссоздавать ее каждую десятую долю секунды. Но время ничего не разрушает. Оно только двигает нас вперед и подводит от одного окна к другому». Героям дано заглянуть сначала в одно окно (юность), потом в другое (зрелость), а затем автор вновь подводит их к первому окну, чтобы в нем было видно самое важное. Пристли выстраивает систему предопределенности: его персонажи обречены на тот семейный ад, который мы наблюдаем во втором акте пьесы. Завершая спектакль не на щемящей ноте безнадежности, как было у автора, а счастливым смехом и объятием всех членов семьи Конвей, режиссер пытается разрушить нарочитую предсказуемость судьбы своих героев, оставляет им и нам надежду. В аннотации спектакля сказано: «Для режиссера Александра Баргмана чеховские мотивы в пьесе являются определяющими». Чеховское влияние, безусловно, заметно в английской драме; «группа лиц без центра в сложных отношениях со временем» — это модель и пьес Чехова, и пьесы Пристли. Пусть в семье Конвей не три сестры, а четыре (Мэдж, Хейзел, Кей, Кэрол), но вот их мать ведет себя почти как Раневская, незаметно теряя состояние и оказываясь на грани полного разорения. В роли «Лопахина» выступает друг семьи, поверенный в делах Джеральд Торнтон. Он предлагает перестроить дом и сдавать в нем квартиры — вариант лопахинских «дач», которые можно построить на месте вишневого сада (между прочим, Александр Лушин, играющий Торнтона, был когда-то Ермолаем Лопахиным в Александринке).
Но Пристли, конечно, не Чехов. И не только потому, что, в отличие от преподающей в гимназии Ольги Прозоровой, школьная учительница Мэдж именно что мечтает «стать начальницей» и становится ею — высушенной, озлобившейся старой девой… Дело в том, что хорошо сделанная пьеса Пристли уж слишком определенно расставляет все точки над i. Драматург все объясняет, все железно мотивирует. Пример: плохо встретила семья Конвей человека не их круга Эрнеста Биверса, все обходились с ним высокомерно — поэтому он, сделавшись богаче и сильнее, начал им жестоко мстить (женившись на красавице Хейзел, все двадцать лет брака унижает ее, держит в постоянном страхе). В чеховском мире нет столь прямой, однозначно читаемой связи причин и следствий. У Пристли Эрнеста не любят, потому что он неприятен, и это рационально. А у Чехова нелюбимы и неприятный Соленый, и замечательный Тузенбах — потому что рациональных, «правильных» причин для нелюбви (как и для любви) недостаточно… Но и Пристли, конечно, все же одной логической схемой не ограничивается, иначе ставить его было бы неинтересно.
Семья Конвей терпит жизненное крушение из-за череды собственных ошибок, проступков, несправедливостей, совершенных по отношению друг к другу, но и потому что сама жизнь обманывает, разочаровывает, отнимает и опустошает. Вот этой иррациональной, необъяснимой логически, мучительной для человека силой — силой изменяющей нам жизни, отбирающего у нас все лучшее Времени — и занимается Баргман.
Главной героиней режиссер делает Кей — она и для Пристли самая важная, но в спектакле всё как будто происходит в ее сознании, воображении. Героиня Дарьи Румянцевой первой появляется в луче света перед белой трепещущей, словно от легкого ветерка, занавесью и говорит то ли себе, то ли зрителям: «Сегодня мой день рождения, мне сорок лет…». Она смотрит сквозь занавеску и произносит несколько еще не вполне понятных фраз о романе, который она надеется написать. И только после этого мы вместе с Кей оказываемся внутри задрапированной белой тканью комнаты, в счастливом прошлом, в тот день, когда вернулся из армии брат Робин и обручился с Джоан, когда все были переполнены надеждами и планами. (В пьесе нет этих слов о сорокалетии, там действие начинается прямо с появления возбужденных радостных сестер Конвей, выбирающих маскарадные костюмы для игры в шарады в день совершеннолетия Кей.)
Кей — писательница, в первом и третьем акте пьесы — начинающая, пишущая только для себя, во втором — в сорок лет — неудавшаяся, бросившая попытки серьезного творчества, ставшая журналисткой, публикующей пустые интервью с кинозвездами. Ей дано больше, чем всем, — она чувствует тоньше, видит острее. Поэтому все происходящее разворачивается в пространстве ее памяти или предчувствия. Режиссер вместе с актрисой делает Кей, можно сказать, автором «Времени и семьи Конвей», мы смотрим на людей и события ее глазами.
Пристли подробно описывает в ремарках, как изменились, постарели, обрюзгли или иссохли персонажи за двадцать лет между первым и вторым актами. В фильме В. Басова, снятом в 1980-е годы, героев играли разные актеры: зрелых — известные солидные артисты, а юных — их собственные дети. В спектакле, разумеется, ни к каким ухищрениям не прибегают. Румянцевой, например, достаточно заколоть волосы на затылке, сменить ботинки на изящные туфли и, расстегнув пуговичку на штанине, превратить капри в длинные брюки, чтобы обозначить переход во времени и стать на двадцать лет старше. Евгения Латонина — Джоан в сцене из второго акта пьесы выбегает сначала в прежнем юношеском облике, но тут же исчезает и медленно, понуро выходит уже печальной, нервно кутающейся в серую шерстяную шаль женщиной. И остальные актеры проделывают дистанцию в два десятилетия с помощью минимума внешних изменений (в чем им помогает фантазия художника по костюмам Ники Велегжаниновой). Это те же самые люди, что были раньше. В агрессивном неудачнике и пьянице можно разглядеть мальчишку, вдохновенно строившего планы на будущее, в злобной училке — обиженную нелюбовью матери девочку, в заплаканной брошенной жене — хлопающую счастливыми глазками невесту… Пожалуй, только Павел Юлку, очень остро и неоднозначно сыгравший Биверса, пользуется приемом контраста: его Эрнест — закомплексованный неуклюжий недотепа в молодости и пользующийся неограниченной властью семейный тиран в зрелости. Актер резко меняет внешний рисунок роли.
В гармоничном спектакле Александра Баргмана собран удивительный актерский ансамбль. Даже трудно представить, что на площадке работают (нет, это слово не подходит — так легко, воздушно существуют артисты!) актеры разных школ, разных театров.
Вся актерская компания явно испытывает реальное, почти физическое удовольствие от игры: лица излучают свет, глаза блестят, и со сцены в зал переливается энергия творчества. Все знают, как трудно бывает поверить в «родство» сценических сестер и братьев, родителей и детей. Здесь же пристройка такая тесная, что на самом деле перед нами возникла семья Конвей! Ласковый игривый котенок Кэрол — Алина Кикеля, задумчивая, живущая напряженной внутренней жизнью Кей — Румянцева, кокетливая, уверенная в себе красавица Хейзел — Мария Сандлер, чувствующая свое одиночество среди близких, постепенно ожесточающаяся Мэдж — Наталья Бояренок, простоватый парень, кажущийся сильным, а на самом деле — душевно хилый маменькин сынок Робин — Александр Кудренко, сдержанный и как будто равнодушный ко всему на свете, а по сути самый цельный и стойкий из всех Конвеев Алан — Виталий Коваленко. И феерическая мать семейства (феерической она стала благодаря невероятной Оксане Базилевич, сыгравшей лучшую за последние годы роль): миссис Конвей, в прошлом — певица, живет громко, театрально, напоказ, бесконечно разыгрывая яркие роли. Переодевшись страстной испанкой в первом акте, она выглядит шикарно, хотя и немного смешно. Дети посмеиваются над материнскими слабостями (вино, например), но пока что ее самодемонстрация забавна и трогательна. Через двадцать лет миссис Конвей появляется в брючном костюме, в иссиня-черном парике и ведет себя так, как будто не знает, что семейный корабль идет ко дну. Но не выдерживает этой роли и в какой-то момент возвращается на сцену в халате, расхристанная и несчастная, без парика и макияжа. Нельзя больше делать хорошую мину при плохой игре. Кэрол давно умерла и уже почти забыта, материнский любимец Робин стал жалким выпивохой (а вот презираемая ею глупенькая невестка Джоан оказалась терпеливой женой, достойной уважения), дочка Мэдж, не стесняясь в выражениях, изливает на нее свою ненависть. У своей нелюбимой дочки мать когда-то чуть ли не отбивала возлюбленного: на вечеринке в честь совершеннолетия Кей она унизила Мэдж при Джеральде Торнтоне, и после этой неловкой сцены у той уже не будет надежд на сближение с ним. Миссис Конвей способна на самые разнообразные проявления — она может быть нежной и заботливой, но может и оскорбить, сделать очень больно своим родным. Оксана Базилевич, в актерской природе которой — органическое соединение клоунского дара с драматическим темпераментом, выстроила объемный образ, который все время бликует, открывая новые грани.
В спектакле Баргмана нет привязки к определенному времени: без усилий и ненарочито история стала сегодняшней, не специально осовремененной — а созвучной нам. Наверное, так получилось прежде всего потому, что сорокалетнего режиссера по-настоящему волнует то, про что он ставит. Как не поддаться разъедающему душу Времени? Как отвоевать у обманывающей жизни свою молодость — то есть лучшее в нас?.. Каждый герой рассмотрен пристально (в этюдно найденных живых подробностях — множество нюансов отношений между всеми членами семьи Конвей и «другими», как они названы у драматурга). Но лирическими героями спектакля все же можно считать Кей и Алана. Хотя у героя Виталия Коваленко относительно мало слов, все они необыкновенно важны, а его существование на сцене — молчаливое, но наполненное драматизмом — действует как контрапункт к шумным проявлениям остальных (радуются и ссорятся Конвеи бурно). Его позиция неучастия — одна из возможностей защититься от грязи жизни и сохранить чистоту. Другая — у Кей (актеры партнерски очень тщательно и тонко выстраивают связь между братом и сестрой). Героиня Дарьи Румянцевой готова все людские страдания впустить в свою душу, не закрывать глаза на пороки, а творчески претворять их в прозу. По Пристли Кей отказалась от своего призвания, в спектакле все сложнее. На бестактные (даже намеренно жестокие) вопросы о том, почему она не пишет роман, Кей реагирует внешне спокойно, но на самом деле внутренне сжимаясь, как от удара. Быть может, история времени и ее семьи, представшая перед нами, это и есть ее книга. А может быть, чем больше она знает про жизнь и понимает про людей, тем тяжелее и страшнее об этом писать… А еще, возможно, она ощущает, что ее талант недостаточен для того, чтобы рассказать так, как она чувствует, и поэтому журналистика — это ее добровольная схима… Режиссер, как мне кажется, не дает однозначных ответов, потому что не желает ничего упрощать.
Редкий случай: спектакль, который не отпускает, о котором продолжаешь думать… Не хочется «выходить» из текста, все время вспоминаешь что-то, о чем еще нужно обязательно написать! Скажу лишь об одной крошечной детали, которая мне дорога. Две высокие белые застекленные рамы стоят на авансцене справа и слева — это двери, впускающие внутрь мира Конвеев и выпускающие наружу. На одной из рам карандашом нанесены метки: как в любой семье, где есть дети, на косяке двери отмечают их рост, пишут рядом даты… Этих меток едва касается рукой Робин, вернувшийся в родной дом после войны, остальные герои и вовсе как будто не замечают, а части зрителей просто не видны черточки и надписи на раме. И все-таки как здорово, что авторы придумали и оставили в спектакле эту трогательную, абсолютно точную деталь — свидетельство ушедших счастливых дней жизни героев.

Автор: Евгения Тропп

Лишь писателю, поэту дано воскресить прошлое, оживить своих мертвецов. Дар и проклятие — воскрешать ушедших, предвидеть будущее. Режиссер Александр Баргман «заходит» в пьесу Пристли с «черного» входа: он пишет прелюдию, наделяет Кей, молоденькую Кей, тем даром, о котором она мечтала всю жизнь, — даром писательства и именно ее выводит на авансцену в первые минуты спектакля, когда открывается стеклянная дверь и в лучах солнца появляется прекрасная девушка, произносящая: сегодня мой день рождения, мне сорок лет, и я счастлива. Счастье, радость, успокоение — вот что транслирует актриса в эти секунды. Ее героиня в плену нового замысла, нового романа. Дарья Румянцева с первых минут тонко играет это прозрение, этот восторг от творчества — единственные минуты в ее жизни, свободные от возраста, воспоминаний, неудач и предчувствий. Ее героиня, писатель, делает шаг навстречу своему замыслу и оказывается в пространстве белой комнаты дома, которое пока еще не населено. Условное пространство вымысла ли, воспоминания ли, где на фоне белого полотнища, которым задрапированы пол, стулья, стол, еще отчетливее будут проступать, как черные буквы на белом листе, любимые, подлинные предметы прошлого, появляться на свет божий из огромного сундука: отцовская куртка, испанская шаль, смешной фальшивый нос с усами, роскошная старомодная черная шляпа с широкими полями. Через минуту это пространство наполнится жизнью, смехом, слезами, но сейчас здесь звучит лишь голос Кей, зовущий: «Алан, Алан!». Алан — первый персонаж ее книги, ее старший брат. Александр Стекольников играет своего Алана маленьким, как будто чуть ссутулившимся человечком без возраста, в растянутой коричневой старушечьей кофте, с глазами, живущими какой-то своей жизнью, сосредоточенными не на этом мире — на другом. Спокойствие и сочувствие, точнее — успокоение и знание, прощение — таким его запомнила Кей, таким он будет существовать на протяжении всей ЕЕ истории.
Не случайно именно эти два персонажа — Кей и Алан — проживают весь спектакль в едином интонационном ключе, в органике психологического — здесь и сейчас — существования, диссонансно по отношению к остальным персонажам, которые сыграны в чуть более утрированной, острой, характерной манере. Как будто в воспоминании Кей сгущены краски, выявлена одна, доминирующая черта в каждом образе. Но как разнятся первый и второй акты. Если в первом эта пойманная характерность — легкая игра в домашний театр, любовное подмигивание и озорство, театральность, сквозь которую бьется жилкой тревога, то во втором, спустя двадцать лет, — то, что было игрой, окажется намертво приросшей маской. Это еще один ключ к пьесе, найденный режиссером. Он идет от первой сцены — игры в шарады, в которой все участники пьесы подбирают себе костюмы, распределяют роли и не подозревают, что эти роли — на всю оставшуюся жизнь. И игра становится драмой. Через природу театра, через обыгрывание женской, изменчивой, текучей природы героинь режиссер выходит к драме человека, который утрачивает свободу и подлинность, который мертв еще при жизни. Живых во втором акте, по сути, лишь двое: это Алан, который, как Вергилий, проводит Кей в ад будущего, чтобы она увидела, чем все кончится, и сама Кей, каждая клеточка тела которой отзывается на произошедшие с ее родными изменения. Кажется, что этот ход мог бы позволить уйти от излишней однозначности, одномерности Пристли, но режиссер предпочитает не изменять акценты, а укрупнять их, делая более выпуклыми те темы, которые для него наиболее близки. Что интересно, для кого-то эта выпуклая, характерная манера игры, где многое построено на внешних пристройках, когда актеры пытаются создать ощущение семейных связей через касания, объятия, преувеличенную нежность, веселость, дает ощущение подлинности этих связей, и тогда во втором акте драма каждого из членов семьи выходит на первый план. Для кого-то подобная чрезмерность (а малая сцена приближает, укрупняет и без того крупные мазки), наоборот, является отстраняющим моментом, тонким стеклом, через которое трудно пробиться эмоциям, и внимание сосредоточено на Кей, на ее боли и переживаниях, на ее внутренней истории. Иначе говоря, на том, как пройдет Кей через данное каждому человеку испытание: увидеть, что все мы, которые любили когда-то, были молоды, счастливы, полны надежд, через какие-то двадцать лет (которых нет в пьесе и спектакле, и от этого время кажется еще более сжатым)… одним словом, что все мы умрем, а жизнь оказалась коротким мгновением. В этом смысле выбор Дарьи Румянцевой на роль Кей кажется безупречным — органика этой актрисы, ее восхитительная способность транслировать эмоции через мельчайшие детали, через глаза, через внутреннее напряжение, через любое бытовое движение — притягивает к ней внимание, делает ее главной фигурой в этом спектакле.

Автор: Елена Строгалева

Доверяя Пристли, Баргман следует за ним, втягивая и нас в эту неразрывность, в эту текучесть жизни. Растворенность в актерах, кажется, скрывает режиссерское нежелание концептуально перекраивать пьесу и ее смыслы. Но это только кажется, на самом деле режиссер небольшими штрихами, очень аккуратно и последовательно продлевает историю.
Драматург позволяет Кей узнать будущее, дает возможность «заглянуть за угол», ужаснуться, а вернувшись в настоящее, увидеть причины, приведшие к беде.
Кей у Баргмана и в свои двадцать знает причины беды или догадывается о них, но она принимает свою жизнь и такой.
Ведь жизнь не только материал для романа, но пойди докажи это.
Занять наблюдательную, отстраненную позицию не всем дано.
И никому в этой пьесе не дано втиснуть себя в щель существования, так, как это сделал Алан. Герой Виталия Коваленко не испугался жизни, не перестал в ней участвовать, а согласился с ней, с жизнью, и пошел, ведомый ею от одного окна к другому, без суеты и истерик. На это нужно мужество не меньшее, чем мужество прожить жизнь (которая, как говорит Кей, «метания, словно ты в панике на тонущем корабле»). Его видимое неучастие, всепрощающее смирение только синоним принятия любых ситуаций. Для него собственная ничтожность (упрек, брошенный матерью) равнозначна благополучию и достатку Эрнста, злопамятного мужа Хейзел. И нет ни высоких положений, ни низких званий. Алан так же не учитывает антитезу прошлое-будущее, все равнозначно и все важно. И это позволяет ему быть счастливым. Такой путь не для всех. Ближе к пониманию его мировоззрения Кей. Но из нее, и молодой, и тем более зрелой, жизнь рвется наружу. Именно с ее сорокалетия, вопреки пьесе, начинает режиссер эту историю.
Ведь жизнь никогда не перестает. Поэтому антракт в этом спектакле сделан в самом удачном месте — пока события еще не обернулись трагедией, но эту трагедию мы уже прозреваем. Впрочем, мы ждем беды с самого начала, и она не преминет случиться. Ожидание скрыто во всем: в переодеваниях и разыгрывании шарад, в лепетании младшей из Конвеев Кэрол и подражании героям кинофильмов, в экзальтированном поведении мамы-актрисы, в еще не подавленных канцеляризмами речах Мэдж, в молчаливой сосредоточенности Кей, в спокойствии Алана. Мы ждем мгновений, навсегда изменивших жизнь, за которые ожидают годы расплаты или просто километры слов, стекающих с жизни, как капли дождя по ветровому стеклу. Реплики, брошенные впопыхах, не со зла или из особой ревности, а так, между делом, но именно они — как самый мелкий камушек, что, вылетев из-под колеса встречной машины, разбивает лобовое стекло.
Это предчувствие отравляет самые радостные моменты, это ощущение, про которое А. Васильев, солист группы «Сплин», писал в своем «Романсе»: «Страшнее тишина, когда в разгар веселья падает из рук бокал вина». Спектакль поднимает из глубин души на поверхность «руду» страхов о будущем и сожалений о прошлом, в памяти всплывают чужие, когда-то услышанные слова и рифмы — о времени, судьбе, предопределенности.
У Пристли время дает о себе знать всполохами страха — доказательство того, что ничто на земле не проходит бесследно. Знание причины будущих несчастий режиссером не оспаривается и не избавляет от последствий и расплаты, но, кажется, облегчает участь. Режиссер ведет нас к принятию жизни — такой, какая случилась.

Автор: Надежда Стоева

Не было никакого режиссерского столика.
Был кухонный столик и знакомство с пьесой.
Затем были встречи, разговоры и… нарастающая и становящаяся явной влюбленность в пьесу за столиками в разных кафе, ресторанчиках, в разных компаниях. Были разноудаленные друг от друга и уже растворенные во Времени знакомства с актрисами, ставшими позже сестрами, матерями и их дочками, их подругами в спектакле. Были «мужские разговоры и столы» с будущими братьями и «гостями дома».
Были репетиции за маленькими сдвинутыми столиками в отдаленной комнате Балтдома, а затем за огромным столом с зеленым сукном в репетиционном зале.
Затем появились стулики, каблучки, пиджачки и многое тогда необязательное предметно-реквизитное — то, из чего потом отбирается важное и единственное.
Были улыбки, смеховые истерики, остановки, тупики, молчания, споры, откровения, исповеди, слезы… Открытия новых себя, друг друга, таинственного и терпкого Пристли.
Уходили одни, приходили и оставались другие, умирали близкие, рождались дети…
Мы стали семьей. И наступило Время и подарило Счастье.
Про что спектакль — в спектакле, а столика как не было, так и нет.

Александр Баргман

На сцене Музея Достоевского 24-го марта поднимались самые серьезные и важные вопросы и темы, которые испокон веков мучают людей. Время, будущее, семья, любовь и прощение – обо всем этом нам рассказывают герои в спектакле Александра Баргмана «Время и семья Конвей» Такого Театра по одноименной пьесе Джона Бойнтона Пристли.
Сегодня день, когда совершеннолетней стала Кей Конвей (Дарья Румянцева) – юная писательница, которая уже сожгла свой один роман, но начала писать новый. Она не хочет писать просто потому, что нужно. В данный момент Кей считает себя бездарностью, но лишь временно. Она уверена: в будущем все будет лучше. А вот Кэрол (Алина Кикеля) уже сейчас считает свою старшую сестру очень талантливой и не позволяет ей называть себя посредственностью. Кэрол вообще самая жизнерадостная, добрая и открытая из всех членов семьи Конвей. Что же касается Мэдж (Наталья Бояренок) – это очень образованная девушка, которая живет идеей счастливого будущего в социализме. Причем не просто на словах: Мэдж мечтает сама приложить усилия для того, чтобы изменить мир к лучшему после войны. А вот красотку Хейзел (Мария Сандлер) социализм, капитализм и прочие унылые понятия не интересуют совсем. Она привыкла покорять статных мужчин, любит красивую одежду и все сетует на то, почему же у них нет родственников в волшебном Лондоне. Однажды она выйдет замуж за богатого красивого мужчину и будет приглашать всю семью на шикарные приемы в свой дом.
Всего же в семье Конвей шестеро детей, и двое – это парни. Алан (Александр Стекольников) по своему внутреннему миру и духу ближе всех к Кей. Он такой чувственный и добрый человек, только очень скромный и не совсем решительный парень. Чего не сказать о его брате Робине (Александр Кудренко). Этот парень нарасхват у дам, сестры его обожают, да и у матери он любимчик, что видно даже невооруженным глазом. Миссис Конвей (Оксана Базилевич) кажется такой веселой и беззаботной дамой, которая ужасно любит устраивать и посещать вечеринки, а кроме того петь. Но если глубже всмотреться в ее душу, то можно увидеть там горечь и грусть, ведь она лишилась мужа. Мистер Конвей утонул, и от него остался дом, в котором и живет сейчас все семейство.
Итак, с семейством мы знакомы. Очень подробно хотелось рассказать про каждого потому, что, как вы видите, все они такие разные, и у каждого свои идеи и желания, так отличающиеся от мечтаний других членов семьи. Но есть одно общее составляющее жизни всех Конвеев: Время. От него не скрыться, прошлое не вернуть, будущее не увидеть, ошибок не исправить, а последствий не избежать.
Дом полон гостей, все взбудоражены: у Кей ведь день Рождения. Все члены семьи прибегают по очереди в одну и ту же комнату, переодеваются, делятся впечатлениями о своих коротеньких выступлениях (все они разыгрывает шараду «Концы в воду!» перед гостями). Но вот Алан и Кей остаются наедине, говорят о смысле происходящего и вообще о жизни. И дальше зритель переносится уже на 20 лет спустя.
Та же комната, собрались те же люди. Хотя… Те же ли? Мать живет далеко не счастливо в том же доме, ведь не оправдались все ее ожидания: финансы, как говорится, поют романсы, а за каждого ребенка не в равной степени, но все же болит душа. Робин из красавца превратился в удрученного алкоголика, распустившего на ветер все сбережения семьи. Алан так и не пошел по карьерной лестнице, а остался одиноким мелким чиновником, живущим с матерью. Хейзел не уехала в Лондон, а вышла замуж за наглого и злого, как оказалось, Эрнеста Биверса, над которым смеялась в молодости. Мэдж не нашла себе спутника, который бы вместе с ней менял мир к лучшему, работает в гимназии и даже в повседневной жизни уже ведет себя, как строгая учительница. Кэрол… Она умерла еще совсем молодой. Как сказал Биверс, «она была слишком хороша, чтобы жить». А Кей стала журналисткой, пишущей о всякой ерунде ради денег, и так и не написала свой роман.
Мечты ни у одного члена семьи не сбылись, все надежды растоптаны, а вера в светлое будущее исчезла навсегда. Да и само семейство разобщено: встречаются все вместе лишь по решению финансовых вопросов, друг к другу особо не питают ни родственной любви, ни сильного уважения. Они даже сидеть все за одним столом не могут. И когда видишь всю эту разобщенность, как родные люди из веселых и жизнерадостных превратились в унылых и ни во что не верящих, становится так больно, что невозможно сдержать слез. Цепляет за душу это и потому, что такое встречается ведь сплошь и рядом в нашем мире.
Неважно, сколько вам сейчас лет: 20, 40 или 60. Вспомните, о чем вы мечтали 10 лет назад? Чего вы хотели в детстве? Вот поразмыслите. Вспомнили? А теперь подумайте, сбылось ли все это? Если да, то вы молодец! Вы ставите цели и идете к ним, к своей мечте, не теряя при этом времени зря. Но вот тем, у кого «Время уносит по частям жизнь», хочется сказать только одно: измените себя и свою жизнь срочно! Начиная с сегодняшнего дня. Именно с сегодняшнего! Перестаньте плыть по течению. Займитесь любимым делом, сделайте то, чего так хотели долгое время, но по каким-то причинам не позволяли себе. И только не вздумайте сказать, что уже поздно, что время ушло. Не ушло. Может, вы проживете еще всего день, а может, еще 50 лет. За угол жизни вы все равно заглянуть и увидеть там свое будущее не сможете. Именно поэтому проживать каждую минуту своей жизни просто необходимо на полную катушку! Иначе вы рискуете оказаться в такой ситуации, как семья Конвей.
Кстати, о семействе. Разобщение и уныние не было концовкой спектакля. В третьем действии зрители вернулись обратно в день совершеннолетия Кей. В конце дня миссис Конвей предсказывает каждому ребенку счастливое для него будущее и предвкушает, как все по поводу и без будут вместе с радостью собираться в этом доме.
Все герои пьесы настолько разнохарактерные и разноплановые. И каждому актеру, безусловно, удается добиться у зрителя понимания к своему персонажу. Даже Биверса в его амплуа через 20 лет можно понять: он был скромным, влюбленным в красавицу Хейзел парнем, над которым потешались и буквально выставляли из дома. Именно эти люди, включая саму Хейзел, сделали из него такого злого человека.
Вся история семьи рассказывает о пути, который выбирает сам себе человек, и о последствиях этого выбора. О том, как важно в этой жизни быть чуть внимательнее к тем, кто находится рядом с нами. И о том, что у каждого из нас есть шанс избежать роковой ошибки, которая может изменить всю жизнь.
Возможно, то видимое «будущее» всей семьи было пророчащим видением у Кей, но мне же хочется верить, что это был лишь ужасный жуткий сон. Сон, который никогда не станет реальностью ни в семействе Конвей, ни в моей собственной жизни.

Автор: Анастасия Кулипанова